— Действительно, какие уж тут шутки. Если вся история всплыла, я ей не завидую. Слушай, может, выпьем? У меня на кухне осталось немного джина.

Магнитофонная запись явно ее возбудила — во всяком случае, она очень похорошела: огромные подведенные глаза лихорадочно сверкали в темноте. Вероятно, она была бы не прочь получить с меня «натурой».

— Благодарю. Мне пора.

— Но мы ведь еще не договорились о цене. Я думала, посидим за бутылочкой, поговорим по душам...

— О какой еще цене?

— За пленку. Ты же мне обещал за нее заплатить.

— А, вспомнил.

Я встал, достал бумажник и пересчитал его содержимое: двести девяносто восемь долларов. Потом вынул двести пятьдесят и вручил ей:

— Держи. Тебе двести пятьдесят, мне сорок восемь — на обратную дорогу в Лос-Анджелес хватит.

Салли смяла банкноты в кулаке:

— Расщедрился! Дал каких-то жалких двести пятьдесят долларов, а сам-то небось собираешься продать ленту за двадцать пять тысяч!

— Продавать ее я не собираюсь.

— А что ты с ней будешь делать?

— Повешу кого-нибудь.

— А меня ты случаем повесить не собираешься? — спросила Салли, обхватив рукой горло, изяществом, увы, не отличавшееся. — Я же тебе нравлюсь.

— Нравишься, поэтому я и ухожу. Если б я хотел тебя повесить, то позвонил бы в полицию или же отобрал у тебя эту пленку, А я плачу тебе за нее, причем наличными.

С этими словами я перемотал ленту и сунул кассету в карман пиджака.

— Что прикажешь делать с этими вшивыми двумя сотнями? — спросила она.

— Можешь устроить пышные похороны мужу и брату. Или же купить билет на самолет.

— И куда же мне ехать?

— Обратись в бюро путешествий, — отрезал я, двинувшись к двери.

Салли последовала за мной.

— Тебе, я вижу, палец в рот не клади. Но ты мне нравишься, правда. Ты женат?

— Нет.

— Не знаю, что со мной будет, куда мне податься. — И она прижалась ко мне с потерянным — однако вовсе не безнадежным — видом. — Куда мне ехать?

Вид у Салли был очень соблазнительный — и это при том, что перед глазами у меня до сих пор стояла утопленница, при том, что на таких, как Салли Мерримен, я в своей жизни обжигался не раз.

Настроение у меня окончательно испортилось. «Съезди в Трою», — чуть было не посоветовал я ей перед уходом.

Глава 28

К Тревору я приехал на следующее утро. В палате царил полумрак. Больной полулежал в кровати, откинувшись на подушки и сложив руки на одеяле.

— А, Арчер, — произнес он слабым голосом, подняв в знак приветствия руку. — Как поживаете?

— Как вы, Тревор?

— Вроде бы полегчало. Должен перед вами извиниться. Во-первых, за то, что упал тогда в обморок. А во-вторых, что ошибся при опознании. Впрочем, это неудивительно, ведь даже Гомер далеко не сразу узнал в покойнице свою бывшую жену.

Тревор смотрел на меня небрежным взглядом опытного картежника, целую ночь просидевшего за ломберным столом. Облокотившись на спинку кровати, я тоже не отрываясь смотрел на него. Кровать была по-больничному высокой, и наши глаза были на примерно одном уровне.

— При опознании вы ошиблись не случайно, а совершенно сознательно и злонамеренно.

Тревор театрально вскинул руки и вновь уронил их на одеяло:

— Я вижу, вы под меня здорово копаете.

— Да, копаю вам могилу. Хотите побеседовать о том, что вы натворили?

— Боюсь, такая беседа и в самом деле вгонит меня в гроб.

— Что ж, можете молчать, говорить буду я. Ваш врач пустил меня к вам ненадолго, поэтому не будем терять времени. Итак, вечером второго ноября вы нанесли Кэтрин Уичерли смертельный удар кочергой по голове в ее доме, в Атертоне. По всей вероятности, Кэтрин пребывала в отчаянии и готова была раскрыть Фебе тайну ее рождения. Это в ваши планы не входило, поэтому вам надо было любой ценой заставить вашу любовницу замолчать. Но Кэтрин скончалась не сразу, она дождалась свою дочь и перед смертью успела сообщить ей, что ее убийца — отец Фебы.

Девушка, как не трудно догадаться, сочла, что речь идет о Гомере Уичерли, а поскольку она была очень к нему привязана, то решила взять вину на себя. Впрочем, доктор Шерилл, возможно, нашел бы иное, более научное объяснение ее поступку.

— Вы беседовали с Шериллом?

— Да, и с Фебой тоже. Кроме того, у меня имеется магнитофонная пленка, где записан ваш разговор с Кэтрин Уичерли, из которого следует, что отец Фебы — вы. Состоялся этот разговор в ту ночь, когда Феба увидела вас и свою мать в такси в Сан-Матео. Разговор этот вы наверняка помните.

— Еще бы. С него ведь все и началось. Такой разговор следовало записать на магнитофон в назидание потомству. — Тревор смерил меня ледяным взглядом. — Феба знает, что я — ее отец?

— Нет, и, надеюсь, никогда не узнает. Сейчас у нее забрезжила надежда на счастливую или по крайней мере спокойную жизнь, и поэтому вам лучше в ее дела не вмешиваться. По вашей милости она целых два месяца пробыла в руках шантажистов и вырвалась из этого ада всего несколько дней назад, сообщив Бену Мерримену то, что сказала ей перед смертью мать.

Однако у Мерримена была магнитофонная пленка, поэтому он и раньше знал, кто отец Фебы. Вернувшись из Сакраменто, он позвонил вам на работу и договорился о встрече. Фебу он уже обчистил, черед был за вами; Мерримен был вправе рассчитывать, что благодаря шантажу вы обеспечите его до конца жизни — вашей по крайней мере. Встречу с вами он назначил в том самом доме, где вы убили Кэтрин, — вероятно, чтобы нагнать на вас больше страху.

Но Мерримен просчитался — с ним вы обошлись так же непочтительно, как и с Кэтрин. Вы сели в поезд в Сан-Франциско, сошли в Атертоне, встретились с Меррименом, вернулись на станцию, сели на следующий поезд и через несколько минут были уже в Пало-Альто, где вас ждала жена. Ничего удивительного, что вид у вас в тот вечер был неважный. Сейчас, впрочем, вы выглядите не лучше.

Тревор откинулся на подушки и прикрыл лицо руками — встречаться со мной глазами ему не хотелось.

— Оставался еще Стэнли Квиллан, — продолжал я. — Стэнли, правда, был трусливее и глупее Мерримена, да и знал он поменьше. Однако ваше имя, вероятней всего, было ему известно, известен был и записанный на пленку разговор — он же сам его записал. Когда Квиллан решил бежать и ему понадобились деньги, он позвонил вам, назначил встречу, и вы убили его выстрелом в голову из пистолета. Кстати, чей это пистолет? Мерримена?

Тревор по-прежнему неподвижно сидел, закрыв лицо руками и затаив дыхание.

— Так обстояло дело?

Он нехотя оторвал ладони от лица и, пряча глаза, процедил:

— Более или менее. Когда слушаешь ваш рассказ, то кажется, будто все это произошло с кем-то другим — все так жестоко, бессмысленно.

— А на самом деле все имело смысл?

— Нет, конечно. Но ответьте мне на один вопрос: как бы, интересно, поступили на моем месте вы, если б вашу жизнь грозили поломать два отпетых мерзавца?

— Возможно, точно так же, — ответил я. — А потом бы расплачивался. Вот до чего ложь доводит.

— Вы не понимаете, — с досадой сказал Тревор. Сколько уж раз я слышал эти слова! — Вы не понимаете, как можно совершенно незаметно загубить себе жизнь. Начинаешь с ерунды, а кончаешь убийством.

— И вы называете ерундой двойную жизнь, которую вы вели в течение двадцати с лишним лет?

— Вам, я вижу, что-либо объяснять бессмысленно, — сказал Тревор и, несмотря на это, продолжал: — Бабником меня при всем желании не назовешь, ведь, кроме Китти и жены, в моей жизни не было женщин. Когда Кэтрин впервые появилась в нашем доме, у меня не было на нее никаких видов, хотя была она совершенно обворожительное существо — юное, чистое. Тогда ей было всего восемнадцать лет, и я даже пальцем ее не тронул.

— Не то что кочергой, — не удержавшись, вставил я, однако Тревор пропустил мои слова мимо ушей.

— Понимаете, она меня просто пожалела. Дело в том, что сексуальной жизни для моей жены не существует: в первый же год нашего брака у нее был выкидыш, и с тех пор я ни разу не спал в ее комнате. А ведь когда Китти появилась в нашем доме, я был еще совсем молодым человеком. Она видела, что нужна мне, и пожалела меня. Как-то ночью она сама пришла в мою комнату и отдалась мне.